(20 января)

Я не могу больше врать. Даже молчанием. Ты открываешься мне полностью, не оставляя и тоненькой бумажной стенки между душами. А я закрываюсь. Не говорю самого главного. Так нельзя.

Пора делать шаг. Пусть он приведет меня за край пропасти, пусть обрубит наши отношения. Что, в общем-то, равносильно для меня смерти. Потому что кроме тебя, меня в этом мире ничего не держит. Но этот шаг делать надо. Значит, я его сделаю.

Под сердцем холодный комок. И вторую ночь не идет сон. Я знаю, что такие поступки нельзя откладывать. Принял решение - сделал. Иначе ожидание и нерешительность вымотают душу. Но мозг, или, вернее, собственная трусость, подыскивает причины и поводы для затягивания, откладывания на потом. Страшно прыгать с самолета без парашюта. Ладно. Все. Завтра.

 

Соседи по палаткам начинают сворачиваться. Людской поток спал. Ты смотришь на меня:

- Будем упаковываться?

- Ага.

Я помогаю тебе собрать и закидать на тележку здоровенные пластиковые сумки. Болит голова, и чуть дрожат руки. Бессонница и повысившееся давление не способствуют физической активности.

Мы, как, обычно движемся дворами. Ты время от времени озабоченно на меня оглядываешься. Возле "нашей" скамейки я останавливаюсь, предлагаю:

- Давай посидим, поговорим.

- Давай, - ты покорно садишься на скамейку.

- У тебя озабоченный вид. Что-то случилось? - зачем я об этом? Тяну время?

- Так, ничего особенного. У Вадьки с Геной опять какие-то трения. Вроде как по бизнесу, но, мне кажется, дело не в этом. То ли кто-то настучал ему на нас, то ли сам, разведал. Я вчера пришла к Вадьке, открыла дверь своим ключом. А они кричат друг на друга. Вадька грозил Гене, что если кто узнает о датчике, тому кранты. Кабан его достанет хоть на дне моря. Генка ответил, что Кабана он видел в гробу, и пусть они засунут себе этот датчик... Ну, я потихоньку выскользнула за дверь, а затем резко вошла и громко хлопнула ею. Они сразу замолчали. Генка вышел в прихожую, что-то зло буркнул и ушел. А Вадька весь вечер был взвинчиный и грубый. Я, в конце концов, поругалась с ним вдрызг и пошла ночевать к себе в общагу... Вот такие дела...

Ты замолкаешь, сидишь, поглаживая подбородок и вертя в пальцах не зажженную сигарету.

- Ладно, не хочу об этом, - запихиваешь сигарету обратно в пачку.

- Ничего, Натанька, все наладится.

- Да, Олежка. Спасибо, что ты меня поддерживаешь, а то бы я совсем...

Мы какое-то время сидим молча.

Я собираюсь с силами. Это оказывается так тяжело, сказать три слова. Слова, которые повторены в мыслях сотни раз.

Я смотрю на часы. Без четырнадцати одиннадцать, ровно. "Вот подожду, пока секундная стрелка сделает оборот. Хотя, чего я жду... Опять хочу отложить прыжок? Все, люк открыт..."

- А вот как поступить, если в обоих случаях выходит очень некрасиво? - тихо спрашиваю я.

- Как? - так же тихо отзываешься ты, и, повернувшись ко мне внимательно, с неясной еще тревогой смотришь мне в глаза.

- Наташа, я хочу тебе сказать... Ты, наверное, обидишься...

- Я не обижусь...

- Я люблю тебя...

Как тихо и слабо звучит мой голос, а ты чуть отводишь взгляд и еще тише моего:

- Я это чувствовала... Я никому не могла сказать того... что говорила тебе... Бедный мой Олежка, как я тебя нагрузила... - и тихонько трогаешь меня за предплечье теплой ладонью.

- Ничего, все нормально, - я отворачиваюсь и говорю теперь в пространство перед собой, как всегда это делал во время наших разговоров. - Я все понимаю... Это твоя жизнь. А я патологически лишен ревности. Я твой друг... Для тебя это сейчас нужнее, чем любовник... Просто... я хотел, чтобы ты знала - есть человек, который тебя любит... Такую, какая ты есть... И который от тебя ничего не просит взамен...

- Спасибо, Олежек, - тихо и тепло говоришь ты и опять трогаешь меня за руку.

- Это тебе спасибо... За то, что ты есть.

- Может, лучше бы не было, - с горечью отзываешься ты.

- Ты ошибаешься, Наташа... Ты ошибаешься.