Несостоявшаяся поездка

Несостоявшаяся поездка.

Ничего не изменилось.
Внешне.
Только ты стала еще внимательнее и заботливей. И стараешься не упоминать при мне о Генке. А если уходишь с ним обедать или просто исчезаешь, то виновато смотришь и просишь прикрыть.
Напрасно. Я сберегу твои тайны. И нет твоей вины передо мною. Скорей наоборот. Хотя разве может быть в чем-то виновна любовь?
А самое смешное, что мне совершенно не неприятно, когда ты вместе с Геной. Я действительно не умею ревновать. И очень тебя люблю.
Любовь и ревность несовместимы. Любимый человек важнее, чем ты сам. Его беды бьют сильней своих, его радость согревает душу.
Как же я могу желать тебе несчастья? Если человек ревнует, значит любит не другого, а себя. Себя и свою "собственность". Боится, что ее "украдут", "угонят", как машину, отберут, как квартиру. Какие уж тут высокие чувства?!
А я тебя люблю. И если тебе хорошо с Геной, то я только рад. Конечно, я завидую. Но зависть бывает двух цветов. Черная - когда хочется, чтобы другим стало хуже, чем тебе. Белая - когда хочется достичь того же, что и другие, обогнать их, для того, чтобы уйти вперед, а не оглядываться и плевать назад, в сторону отставших.
Я хочу догнать. Очень и очень хочу. Мечтаю стать для тебя всем. Другом, братом, любимым. Но добиваться этого можно только честно. Любовь не может быть завоевана подлостью, ложью или предательством. Не может быть взята силой или хитростью. Именно поэтому я открыл перед тобой все карты. Я мог достичь гораздо большего, играя роль "друга семьи". Плел бы потихоньку интриги, рассорил наговорами4, или "случайными" событиями тебя с конкурентами, вошел бы в доверие, вовремя подставил "плакательную" жилетку. Поймал бы тебя на слабости или жалости. И все. И получил бы твое тело, а может, и душу. Но не сердце.
У "Пикника" есть песня. "Твое сердце должно быть моим". Правильная песня. Последнее время я почти перестал слушать так любимый мной ранее рок-авангард: "Пикник", "Аукцион", "Агату Кристи". Только "Калинов мост" остался созвучен моей душе. Зато появились в моей фонотеке Кашин и Леонидов, "Браво" и Митяев. На лирику потянуло.
И все-таки:
Что мне тело твое...
Твое сердце должно быть моим.
Именно так.
Но тебя я все равно хочу. Накатывает невыносимое желание прикоснуться к тебе, поцеловать. Иногда я ругаю себя за то, что действовал в тот день так сдержанно. Более того, мне кажется, что поведи я себя решительней, и достиг бы всего и сразу. Только кажется. Я прошел единственно возможным путем. Дважды я бывал в подобных ситуациях. И оба раза напор и решительность приносили скорые плоды. Которые так же быстро вяли. Мои романы и с Ниной, и с Валей были чисто физиологическими. Нет, мы, конечно, симпатизировали друг другу, были влюблены. Но не любили. С Ниной я расстался, уйдя из университета, и с тех пор ни разу не попытался разыскать ее в Гулькевичах. Что до Валентины, то мы стыковались с ней раз-другой в месяц, но года полтора назад она вышла замуж. Я от всего сердца пожелал ей быть счастливой, мы последний раз поцеловались и расстались навсегда.
Может, память об этом и остановила меня 21 января сего года? Побоялся повтора. Мне не надо тебя добиваться. Это второстепенно, даже третьестепенно. Главное, чтобы ты была счастлива. И чтобы ты любила меня, пусть как друга, но ЛЮБИЛА. Душой. Сердцем.
А то, что тело требует своего - его личное дело.


2 февраля.

С тобой что-то неладное.
С утра ты лихорадочно возбуждена. И в то же время рассеяна и задумчива. Настроение скачет от ликования до апатии.
Я стараюсь быть предельно внимательным, заботливым и обходительным.
Часам к одиннадцати ты начала сворачиваться. На мой вопрос: "Что так рано?", ответила:
- Сегодня надо одно дело сделать.
Я не стал продолжать разговор. Захочешь - скажешь сама.
Помог тебе упаковаться и, как обычно, проводил до дома.
Вадьки, естественно, не было. Я затащил тюки в прихожую и собрался уходить.
- Подожди.
Я обернулся.
Ты стояла, опершись левой рукой о косяк двери и устало положив голову на локоть. Что-то обдумывала, напряженно покусывая губы. Взглянула мне прямо в глаза из-под золотисто-каштановой челки.
- Проводи меня до моста на Объездной.
- Сейчас? - уточнил я.
- Да.
- Пошли.
Ты нырнула в холодильник, вытащила сверток с едой, запихала его в сумочку, накинула пальто, и мы вышли из дома.
Минут пять шли молча.
Потом ты закурила и, глядя вперед, сказала:
- Мы договорились с Геной. В половину первого он будет на мосту. Поедем в Краснодар. У него там дела. Я напросилась в попутчицы.
- Когда вернешься?
- Завтра к вечеру. Так что у тебя будет выходной. Отдохнешь от меня.
Я только вздохнул и спросил:
- А Вадька... знает?
- Да. Я разговаривала с Геной при нем.
- И... как?
- Морщился и нервничал. Вечером закатил истерику. Я ушла к себе в общагу.
- Ясно.
Мы замолчали и так дошли до моста. Стали на обочине.
- Олежка, ты извини, что я попросила тебя проводить.
- Ну, что ты, Наташа...
- Просто мне как-то не по себе. Страх какой-то. Ничего не могу с собой поделать, - ты зябко поежилась. - И Гена. Не пойму я, что с ним. В последнее время стал какой-то взвинченный, нервный.
Ты опять закурила.
Рев мотора. Бежевая "девятка" на полной скорости влетела на мост. Пронеслась мимо. Резко затормозила метрах в ста от нас и подалась на задней скорости. Ты отбросила сигарету и, кивнув мне: "Пока!" - быстрым шагом пошла навстречу машине. Я проводил тебя взглядом. В душе нарастала волна дурного предчувствия, на миг показалось, что я тебя больше не увижу. И я почти болезненно впитывал в себя твой образ, не уходил, дожидаясь, пока ты сядешь в машину и уедешь.
Но в машину ты не села.
Вы поровнялись шагах в пятнадцати от меня. Дверь со стороны водителя открылась, и Генка вылез наружу. Лицо его было землисто-серым, перекошенным от злобы.
- Ты! Подстилка ... ! Приперлась, ... ?! - закричал он, грязно матерясь. - ... ты меня! Из-за тебя ... мне ... твой ... Вадим, башку ... отвинтит! Да пошла ты, коза ... ... ! И Вадьке ... твоему передай: если он ... сунется, я ему ... сделаю! И ему, и его ... кабанам! У меня ... на них ... такое есть! Хорошо, меня предупредили. А сейчас ... ... ...! Не поняла?! Вали отсюда ... ... !
Он заскочил в машину и рванул с места так, что колеса оставили на асфальте черные полосы.
А ты стояла, смертельно побледнев, и невидящими глазами смотрела вдаль.
Я опомнился, пошел к тебе.
Тебя всю колотила дрожь. Ты подняла ладони к лицу, уткнулась в них, надрывно зарыдала. Я тихонько взял тебя за плечи.
- Тихо, Натанька, не надо... Он не стоит того...
Ты мотнула головой, продолжая неудержно плакать.
Я бережно повел тебя в сторону от дороги. Метрах в пятидесяти стояла полуразваленная скамейка. Я осторожно усадил тебя на нее.
Ты, не переставая рыдать, начала нещадно себя ругать:
- Дура... Ну, зачем, зачем?.. Что же я теперь?... Я ему... А он... Ох, дура, дура...
Я сидел рядом с тобой и чувствовал свою беспомощность. Как мне оградить тебя от бед? Как утешить? Как помочь? Я ничего, НИЧЕГО не могу сделать. Только вот так сидеть рядом и всем сердцем желать тебе добра. И впитывать твою боль, в надежде взять хоть часть ее на себя.
Ты начала немного успокаиваться. Усилием воли зажала, прогнала рыдания. Сказала почти спокойно:
- Пошли домой.
Я взял тебя под локоть и повел к Вадькиному дому. Ты временами шмыгала носом и всхлипывала.
Как только мы зашли в квартиру, ты быстро сказала:
- Извини...
И, зарыдав с новой силой, закрылась в ванной.
Я сел на кухне и уставился в окно. На улице светило неяркое февральское солнце. На кусте сирени набухли почки. Глупые - замерзнут. Пойдет еще снег, наступят холода - и замерзнут.
В ванной лилась вода. Она не заглушала рыданий.
Я сидел и разглядывал голые ветви деревьев, высокие перистые облака, серые девятиэтажки. Ждал? Нет... Просто сидел, караулил. Ты сильная, Наталка, но мало ли, что придет в голову человеку, испытавшему такое. "Всю жизнь не прокараулишь"... А всю и не надо. И не велик труд просто сидеть и смотреть в окно. Смотреть в окно и каждой клеточкой души чувствовать твои мучения, проживать их вместе с тобой. Если бы я мог прожить их вместо тебя. Взять на свои плечи твой груз. Я смогу, я вынесу. Я пройду сквозь все. И останусь с тобой.
"Может придти Вадька".
Пусть приходит.
На мосту я растерялся, не кинулся к машине, не надавал Генке по роже.
Значит, надаю Вадиму.
Он больше виноват, чем Генка. Генка просто трус.
А Вадька - враг.
"Будет хуже Наталке".
Ох, знаю я это! Знаю! Но как еще поступить? Не вмешиваться, делать вид, что мне ничего не известно? И видеть, как над тобой издевается это чмо?
"А влезать в чужую жизнь, чужую семью? То, что вы не расписаны, не имеет значения... Ну, подеремся мы. Я уйду, или меня унесут. А ты останешься с Вадькой. И будет тебе еще хуже, чем было".
Это все слова. А я просто боюсь. Последний раз я дрался лет десять назад в начале армейской службы. Да и то - какая это драка? Когда один против восьмерых, приходится только держаться и не сдаваться. Тогда мне это удалось.
Удастся и сейчас. Я выбрал свой путь. И пойду по нему, чем бы он не окончился. Я очень мягкий и сговорчивый человек. Пока дело не касается Стержня. Стального и абсолютно не гибкого.
Сколько я так просидел? Сжавшись от сострадания и наливаясь гневом. Час? Полтора? Не знаю. В ванной плескалась вода. Ты давно перестала рыдать. И теперь, наверное, просто всхлипываешь, неразличимо за шумом.
Наконец отворилась дверь, и ты вышла. Лицо спокойное и только припухлости возле глаз и красные прожилки в белках выдают недавние слезы.
- Так и сидишь? - с мягким укором спросила ты. - Хоть бы кофе сварил. Ладно, сиди, я сама.
Ты быстро поставила кофейник и уселась напротив меня, подперла ладонью щеку.
- Ничего, Олежка, все нормально. Я ведь это предчувствовала. Даже видела картинки. Машину, разъяренного Генку. И еще... Ерунда... Но как будто машина с нами летит в пропасть... Так оно и вышло. Разбилась моя любовь. Ну и бог с нею.
- Да, Ната.
- Мне только Гену жалко. Да нет, с ним у нас все кончено... Я никому не позволяю так со мной говорить... Но как же его Вадька достал? Как сломал? Наговорил что на меня? Или запугал чем-нибудь? Ладно, Бог с ними. Каждому воздастся за его дела. Может, они еще поймут, исправятся. Кто знает?
Ты поднялась и занялась приготовлением кофе. Разлила по чашкам. Уселась напротив, улыбнулась:
- Спасибо тебе, Олежка. Хорошо, что ты был рядом.
- Был и ничего не сделал, - глухо отозвался я.
- Ты сделал больше, чем мог - поддержал меня. Я все время чувствовала твое плечо, и мне так спокойно и надежно, оттого, что ты есть. Береги себя, Олежка. И не влезай в это дело. Ты мне слишком нужен. Если с тобой что случится, мне будет гораздо хуже, чем теперь. Кроме тебя у меня есть только мама.
- Спасибо, Натанька. Ты... держись. Главное, чтобы у тебя было все хорошо. И все БУДЕТ. Ты БУДЕШЬ счастлива.
- Я знаю это. Иначе бы не жила. Не беспокойся за меня.
Мы допили кофе в молчании. Молчании легком и необременительном...
- Ну вот, Олежка, уже четыре часа.
- Ничего себе!
- Ага. Скоро придет Вадим... Я бы не хотела, чтобы вы столкнулись.
Я пристально посмотрел на тебя.
- Нет, Олежка. Мне не нужны разборки. Моя жизнь - это только моя жизнь. И я не хочу тобой рисковать. Ты мой единственный друг. А Вадим человек опасный.
- Ты думаешь, меня можно запугать? - спросил я с легкой иронией.
- Нет, не думаю. Наоборот, ты можешь слишком далеко зайти. А я бы этого не хотела.
Я посидел молча. Оказывается, чтобы скрутить решимость тоже нужны силы, и немалые.
- Хорошо, Ната, - я поднялся. - Счастливо тебе. Я всегда с тобой. Часть моей души постоянно помнит о тебе. Пока!
- До свидания, Олежка.

3 Февраля.


На следующее утро, как всегда, к восьми часам, я пришел на толчок. Палатки нет.
Чуть встревожившись, я пошел к Вадиному дому. Звонил минут десять. За дверью мертвая тишина.
Я отправился в общагу. Твоя каморка оказалась заперта.
Опять вернулся на толчок, пробежался по набережной, снова забежал домой к Вадьке и в общежитие. Тебя не было.
Часов в одиннадцать, уставший от поисков и тревог я зашел в Управление.
В вестибюле наткнулся на Рому.
- Олег, привет, - голос у него грустный и вид какой-то ошарашено беспомощный.
- Что случилось? - ощутив резкий страх, спросил я.
- У нас несчастье... Гена погиб... Вчера разбился на машине...
Я стоял молча, переваривая услышанную информацию. А перед глазами - рванувшаяся с места бежевая "девятка", черные полосы на сером асфальте, перекошенное лицо бывшего сослуживца. И твой голос: "И еще... Как будто машина с нами летит в пропасть..."
- Как это случилось? - мой голос глух и тускл.
- Вылетел с поворота на Новомихайловском перевале...
- Ясно.
- Тут еще такое дело... - нерешительно продолжил Рома. - Гена погиб не от этого.
- То есть?
- В машину стреляли. Говорят, из автомата...
Он говорил еще что-то о похоронах, венке, других тяжких и сумрачных хлопотах.
Я не слушал.
"...Вадька кричал на Гену, что если кто узнает о датчике, тому кранты. Кабан его достанет хоть на дне моря..."
"...И Вадьке ... твоему передай..."
"...Генка все жаловался на долги, и вдруг покупает девятку..."
"А это на фига?" - спрашиваю. Вадька быстренько закрыл корпус и отвечает: "Много будешь знать... Да новая схема, добавочный блочек с анализатором перемещений... Специальный заказ от Хозяина".
"...И ему, и его ... кабанам! У меня ... на них ... такое есть! Хорошо, меня предупредили..."
"...Я боюсь Вадькиных знакомых. Они подкатывают на "мерседесах", смотрят на меня сальными взглядами, матерятся. А он с ними как свой. Сам становится таким же. Это мерзко. И деньги. Откуда они у них?.."
"...А Вадька человек опасный..."
Мозаика складывается. И картина получается такой, что мороз по коже. Но на это плевать. Главное - ты.
Скомкано попрощавшись с Ромкой, я вышел на улицу.
Куда же идти? Где тебя искать?

"Волны и Небо".
Ругая себя за этот бессмысленный поступок и надеясь на чудо, я пошел к городскому пляжу.
Ты сидела на до белизны обкатанном волнами бревне. Смотрела, как катятся к берегу и с грохотом распластываются на гальке серые волны под серым февральским небом.
Я подошел и сел рядом.
Ты, не поворачивая головы, сказала усталым голосом:

Мы посидели молча. Волны ритмично рушились на берег, с шипеньем уползали назад. Как испуганные и обиженные звери.
- Я ведь это видела. Как машина вылетает с поворота и валится в пропасть. Только я должна была сидеть рядом с ним. Что-то этому помешало.
- Или кто-то, - вполголоса вставил я.
- Или кто-то, - эхом отозвалась ты. - Но не Вадим. Вчера, когда он меня увидел, у него было такое лицо, как будто привидение встретил. Оторопевшее и... радостное. Он как камень с души снял. Весь вечер был заботливым и нежным. А я-то, дура, воображала, что он обрадовался тому, что я не поехала в Краснодар...
- Значит - он? - полуутвердительно сказал я. И почувствовал, как сердце ухнуло в пустоту.
- Мне не хочется в это верить, Олег. Очень не хочется.
Ты повернула ко мне лицо. Бледное до синевы, с отчаянным и обреченным блеском в глазах.
- Я устала, Олег. Я так смертельно устала...
- На-та, - с напором выговорил я.
- Я перегорела. Стала холодной, как ледышка...
- Пре-кра-ти. Не смей так говорить.
- Нет, Олежка, нет. Это, действительно, так...
- Ната, ну что ты?! У тебя есть мама, есть я, в конце концов.
- Олежек, Олежек... У меня внутри все пусто. Я разучилась любить. И никому не верю.
- И мне? - шепотом спросил я.
- Никому, кроме тебя, - отдаленная тень улыбки скользнула по твоему лицу и пропала. - Но я приношу тебе одни неприятности. Тебе, наверное, так трудно со мной возиться...
- Ну что ты говоришь, Натанька. Лишь бы ты была... в порядке.
- Не бойся, Олежка, - ты прикоснулась к моей руке холодными тонкими пальцами. - Я ничего с собой не сделаю. Я уже не школьница, которая готова бросится под поезд от первого предательства. И у меня есть мама. Есть ты. Есть Андрюшка и Ромка. Разве я могу принести вам такое горе? Все будет хорошо. Я буду жить. И постараюсь забыть то, что было. Поставлю на прошлом крест.
И ты перекрестила перед собой воздух.